Дима Бабинов

Почему интервью с военнопленными вроде тех, что проводит блогер Владимир Золкин, не являются классической журналистикой и представляют опасную общественную тенденцию.

Перед камерой сидит пленный российский солдат. Голос за кадром спрашивает: «Зачем ты пришёл на нашу землю?». На другом конце интернета сотни тысяч зрителей могут видеть, как понурого вида мужичок бормочет что-то на незамысловатом но бессмысленном языке пропаганды.

Подобные сцены стали регулярными на YouTube. Украинский блогер Владимир Золкин выкладывает часы бесед с захваченными солдатами, порой давая им в эфире позвонить матерям или жёнам. Эти видео набирают миллионы просмотров и вызывают бурю эмоций — от сочувствия к обманутым пропагандой ребятам до злорадной жажды унизить врага.

Но можно ли считать такие ролики журналистикой? Или это новая, морально сомнительная форма пропагандистского шоу — опасный симптом того, как война и жажда публики по «зрелищам» вытесняют гуманность и профессиональную этику?

Интервью с военнопленными: правда или шоу?

Этичная журналистика даже на войне держится на поиске правды с уважением к человеческому достоинству. Репортёр должен сообщать обществу правду о конфликте, но при этом не переступать этические границы. Пленные враги и другие уязвимые герои репортажей — прежде всего люди в сложном положении, и журналист несёт ответственность, чтобы не навредить им своим материалом.

Профессиональный стандарт — не превращать чужое страдание в шоу. Ведущие мировые СМИ, освещая конфликты, избегают крупным планом показывать лица пленённых солдат, не публикуют их имён без крайней необходимости и уж тем более не делают из их признаний публичное зрелище. Международный Комитет Красного Креста призывает журналистов проявлять сдержанность и не эксплуатировать военнопленных ради любопытства публики.

Однако в нынешней войне эта грань размывается. Возник новый жанр: интервью с пленными врагами, больше похожие на допрос перед камерой. Их инициаторы оправдывают это благими целями. Владимир Золкин, например, уверяет, что такие беседы раскрывают россиянам правду о войне и даже помогают матерям узнать о живых сыновьях, попавших в плен. По его словам, публикация видео заставляет российские власти признавать наличие пленных и договариваться об обменах, вместо того чтобы «забывать своих».

Но благие намерения не оправдывают методы. На деле подобные интервью превращаются в эмоциональное шоу, где сложные темы войны упрощаются до формата: «пленный кается и говорит то, что от него ждут». Камера фиксирует не объективную правду, а момент крайнего психологического надлома человека между страхом и надеждой. Когда солдат сидит под прицелом объектива и вокруг — представители враждебной стороны, можно ли считать его рассказы непредвзятым свидетельством? Скорее мы наблюдаем срежиссированный акт «покаяния врага», рассчитанный на удовлетворение зрительского спроса — и популярность этих роликов это подтверждает.

Характерный пример — недавнее интервью журналистки Анны Зуевой с военнопленным из Бурятии, моим знакомым. Парень с нелёгкой судьбой (две судимости, ради «чистого листа» он подписал контракт прямо в колонии и ушёл на фронт) предстаёт на экране лишь в роли «военного преступника», кающегося под камерой. Его личная история сведена к нулю: зрителю подают однозначный образ врага, признающего вину, и индивидуальность человека фактически стирается. Такой формат превращает живого человека в шаблонного «раскаявшегося злодея» — в угоду ожиданиям публики.

Добровольность под вопросом

Авторы подобных проектов настаивают, что всё происходит с добровольного согласия пленных, без принуждения и пыток. Золкин, к примеру, уверяет, что каждый разговор записывается только после получения согласия самого солдата, и даже ссылается на статьи Женевской конвенции о праве военнопленного высказывать мнение. Казалось бы, если сам пленный захотел говорить, журналист лишь даёт ему платформу — всё законно и морально.

Однако свободен ли пленный в своём решении отказаться? Представим себя на его месте: человек в руках врага, за спиной — вооружённая охрана, будущее неопределённо. От режима содержания до шанса на обмен — всё зависит от милости тех, кто его захватил. Может ли он легко сказать «нет» журналисту? В первые месяцы войны некоторые пленные говорили «нет», и запись прекращали; но вскоре желающих возражать почти не осталось — видимо, до всех дошло: лучше согласиться, иначе упустишь шанс проявить лояльность и получить послабление.

Правозащитники отмечают, что военнопленный крайне уязвим, и даже без прямых угроз сама его зависимость от вражеской стороны — уже мощный рычаг давления. Известно, что в конфликтах на востоке Украины пленных заставляли выступать по телевидению в обмен на лучшие условия или шанс обмена — им диктовали нужные слова, и о добровольности не могло быть речи. Принципиально ничего не меняется, если вместо грубого принуждения действует тонкий расчёт: пленный верит, что сотрудничество повысит шансы вернуться домой. Сам Золкин признаёт, что многие говорят именно в надежде попасть в публичное поле и напомнить о себе родине — иначе их вообще могут не включить в обмен.

Перед камерой пленный часто говорит то, что на родине сочтут изменой или дискредитацией армии — признаёт агрессию, критикует командиров, просит прощения. Вернувшись домой, вместо понимания он рискует столкнуться с обвинениями. Российские власти уже возбудили уголовные дела против некоторых освобождённых бойцов за «сотрудничество с врагом». Под ударом оказываются и семьи: родственников пленного могут травить и запугивать, увидев его «покаяние» в сети. Human Rights Watch подчёркивает, что публичное раскрытие личности и слов военнопленного может иметь тяжкие последствия для него и близких — такие действия недопустимы. Таким образом, ссылки на «добровольное желание» пленного — лишь удобная видимость, которая не отменяет моральных и правовых запретов.

Женевские конвенции: пленник не зрелище

Международное гуманитарное право однозначно запрещает превращать пленных в объект публичного любопытства. Третья Женевская конвенция (1949 г.) обязывает обращаться с пленными гуманно и «всегда защищать их от актов насилия, запугивания, оскорблений и любопытства публики» (ст. 13). Этот пункт появился после Второй мировой войны именно как реакция на случаи публичного унижения и расправы над военнопленными — подобные действия признали военным преступлением.

Правозащитники по всему миру осуждают выкладывание подобных видео в сеть. Ещё в первые недели вторжения Human Rights Watch призвала украинские власти прекратить публикацию роликов с пленными, напомнив, что это нарушает Женевские конвенции об уважении достоинства и об ограждении пленных от любопытства толпы. Особенно критиковались кадры, где солдат с завязанными глазами ставили на колени и допрашивали под угрозами — явное нарушение закона. Эти нормы нужны не для сокрытия правды о войне, а для защиты людей, попавших в плен, от лишних страданий и последствий. Даже социальные сети пообещали удалять такой контент, признав его противоречащим международным обязательствам.

Важно понимать: Женевские правила защищают военнопленных не из жалости, а потому что достоинство человека неприкосновенно даже на войне. Пленный уже наказан самим фактом пленения — его свобода отнята. Выставлять его на дополнительное моральное растерзание публики — выход за рамки необходимого. Конвенция не различает «добровольное» или вынужденное интервью, равно как и толпу живую или виртуальную: любая аудитория, превращающая чужое унижение в зрелище, и есть та самая толпа, от которой следует оградить пленного.

Некоторые возражают: разве онлайн-зрители — это то же самое, что разъярённая толпа на площади? Разница невелика. Толпа может и не бросать камни лично — современные зрители столь же жадно впитывают каждую подробность и осыпают героя видео оскорблениями в комментариях. Цифровая масса способна вызвать у пленного не меньше стыда и страха, чем физическая. Как справедливо заметил Александр Павличенко, даже если враг пренебрегает законами, мы не должны опускаться до подобных методов самосуда — даже в информационном пространстве.

Исторические параллели

История наглядно показывает, почему нельзя выставлять пленных напоказ. В январе 1944 года нацисты провели по улицам Рима колонну британских и американских военнопленных — толпа бросала в них камни, некоторых избили до смерти. После войны немецкий генерал, организовавший тот «парад», был осуждён как военный преступник. В июле 1944-го советское командование устроило в Москве «парад побеждённых», прогнав по столице десятки тысяч пленных немцев в качестве символической мести. Сегодня подобное однозначно квалифицируется как нарушение права: даже врага нельзя использовать как объект публичного унижения.

Совсем недавно аналогичная сцена произошла и на Донбассе. 24 августа 2014 года пророссийские силы провели по Донецку колонну захваченных украинских солдат. Измождённых пленных гнали по улице под улюлюканье толпы, в них плевали и бросали мусор; следом, как и семьдесят лет назад, пустили поливальные машины «смывать след врага». Этот эпизод шокировал мир и был единодушно осуждён правозащитниками как грубое нарушение гуманитарного права. По сути, современные видеодопросы военнопленных — тот же «парад», только в цифровом формате: физического шествия нет, но человека показывают миллионам, а толпа по другую сторону экрана.

Опасные последствия

Подобные зрелища искажают общественное восприятие войны. Неподготовленному зрителю они подают упрощённую картину: враг выглядит либо жалким, обманутым мальчишкой, либо отъявленным злодеем, который публично раскаивается и подтверждает всё, что о нём думали. Сложность и глубина конфликта сводятся к эмоциональной сцене «жертва и преступник в одном лице просит прощения». Это эффектный пропагандистский приём, превращающий реальность в моральный спектакль: «добрый» интервьюер снисходительно беседует с беспомощным врагом, а «плохой» враг плачет и кается. Ни о каком настоящем журналистском расследовании речи не идёт — ведь журналистика должна изучать факты и задавать неудобные вопросы всем сторонам, а не разыгрывать удобное моралите.

Общество, подсевшее на такие видео, утрачивает способность критически осмыслять войну. Вместо анализа причин и последствий люди ждут новую дозу эмоций. Каждое новое «покаяние» либо тешит чувство морального превосходства («наши гуманны, враги — чудовища»), либо разжигает ненависть («какие они жалкие и лживые, добивать их надо»). В обоих случаях пропадает дистанция: публика реагирует как толпа, а не как сообщество мыслящих граждан.

Опасна и деградация самих стандартов медиа. Если завтра такие «интервью» станут нормой, восторжествует принцип «цель оправдывает средства» ценой профессиональной этики. Репортёры превратятся в дознавателей с микрофоном.

Уже пример Золкина показывает отсутствие независимости: он действует заодно со спецслужбами, то есть участвует в государственной информационной кампании (пусть и ради благой цели). Размывание грани между журналистом и пропагандистом — тревожный сигнал для демократии. Мы справедливо критикуем, что в России многие «военкоры» фактически работают на Минобороны и транслируют только выгодную властям повестку. Неужели Украине, провозгласившей другие ценности, стоит перенимать подобные методы? Ведь политизация медиа подрывает доверие людей. Если зрители осознают, что интервьюер задаёт лишь удобные вопросы и показывает только то, что вписывается в официальную линию, ценность таких роликов как источника правды будет нулевая. В итоге пострадает сама суть журналистики как посредника между фактами и обществом.

Заключение

Война оголяет нервы общества: гнев и жажда возмездия легко берут верх. Но именно в эти моменты проверяется наша верность базовым принципам. Уважение к человеческому достоинству — один из главных. Даже обезоруженный враг остаётся человеком. Лишать его законных прав и выставлять его боль напоказ — значит поступаться собственной человечностью.

Классическая журналистика учит показывать правду, не разжигая при этом самые тёмные инстинкты. Известны случаи, когда военные корреспонденты сознательно не публиковали унизительные фото пленных, понимая цену моральных границ. Сегодня подобный выбор стоит и перед нами, зрителями. Нужно критически воспринимать «исповеди» военнопленных, понимая, что за ними могут скрываться принуждение и нарушение прав. Не поддаваться азарту толпы и требовать от медиа соблюдения этических норм — значит защищать не врага, а собственные принципы гуманности.

Рано или поздно война закончится, и людям придётся жить дальше. Важно не утратить к тому моменту способность сострадать и уважать достоинство каждого человека — даже вчерашнего противника. Общество, которое ради сомнительного зрелища готово поступиться законом и моралью, рискует потерять не только информационную ценность журналистики, но и часть собственной души. Пусть же здравый смысл и чувство сострадания удержат нас от превращения войны в токсичное шоу.