Парадокс знания: почему история не освобождает
Вчера был на конференции, где обсуждали память, репрессии и то, как государства манипулируют прошлым. Собрались исследователи из России, Грузии, Беларуси, Дании — люди, которые годами изучают, как работают «режимы памяти» и почему одни и те же исторические события в разных странах помнят совершенно по-разному.
Я ожидал услышать про цензуру, пропаганду, Сталина и Путина. Всё это было. Но самое тревожное открытие оказалось в другом.
Знание не лечит
Датская исследовательница показала результаты опросов молодёжи в Боснии и Герцеговине, Сербии и России. Она изучала, как молодые люди (18–30 лет) помнят войны 1990-х и Вторую мировую. И вот что выяснилось:
Чем больше человек знает о войне, тем сильнее он привязан к национальному нарративу своей группы.
То есть не просто «знание не помогает». Знание усиливает национальную оптику. Сербы, которые много знают о войне в Боснии, выбирают в качестве ключевых событий те, где сербы — жертвы. Боснийцы с хорошим знанием истории делают то же самое, но с боснийской стороны. Россияне, отлично осведомлённые о Второй мировой, помнят совсем другие события, чем европейцы, — и помнят их в логике «великой победы».
Проблема не в том, что люди чего-то не знают. Проблема в том, что они знают правильно, но внутри своей рамки.
Социальные рамки памяти
Концепт ввёл французский социолог ещё в 1920-х. Идея простая: мы не помним прошлое «как оно было». Мы помним его через социальные структуры — через язык, образование, музеи, памятники, семейные истории, медиа.
Эти структуры задают не только что помнить, но и как помнить. Какие герои важны. Какие события ключевые. Какие интерпретации допустимы.
, другая исследовательница памяти, развила эту идею дальше. Она говорит, что социальные рамки памяти — это не просто набор фактов. Это когнитивные схемы, которые формируют наши ожидания и способы интерпретации.
Грубо говоря: если ты вырос в России, ты будешь видеть Вторую мировую через призму «Великой Отечественной войны», Сталинградской битвы, блокады Ленинграда. Если ты вырос в Польше — через Катынь, Варшавское восстание, советскую оккупацию. Если в США — через Перл-Харбор, высадку в Нормандии, Хиросиму.
Это не значит, что кто-то прав, а кто-то нет. Это значит, что все смотрят на одно и то же прошлое через разные оптические системы.
Пример: Сталин как «сайт памяти»
, французский историк, ввёл понятие «места памяти» (lieux de mémoire) — это объекты, символы, персонажи, которые концентрируют в себе «максимум значения в минимуме знаков».
Сталин — классический пример. В советское время он означал одно. В 1990-х — другое (репрессии, ГУЛАГ, переосмысление). Сейчас в России — снова что-то иное: «эффективный менеджер», «победитель в войне», символ «сильной руки».
Факты о Сталине не изменились. Изменилась рамка, через которую эти факты интерпретируются.
Почему это важно
Обычно мы думаем: если люди будут больше знать историю, они станут критичнее, толерантнее, меньше поддадутся пропаганде.
Исследования показывают: это не так.
Знание работает внутри рамки. Если рамка национальная — знание укрепляет национализм. Если рамка имперская — знание укрепляет имперское мышление.
Путинизм — это не новая идеология. Это Сталинизм с интернетом. Разница не в целях, а в инструментах. Раньше нужно было арестовать тысячи, чтобы запугать миллионы. Теперь достаточно одного показательного дела — и информация о нём дойдёт до каждого телефона.
Это про эффективность. Но суть та же: контроль над тем, как люди помнят прошлое, — это контроль над тем, как они видят настоящее.
Скрытая память: то, что мы не осознаём
Астрид Эрл развивает идею Хальбвакса дальше. Она говорит о «скрытой» (implicit) коллективной памяти — автоматических паттернах воспоминаний и интерпретаций, которые группы передают неосознанно.
Это не просто набор фактов, которые мы заучиваем. Это когнитивные схемы, которые формируют наши ожидания ещё до того, как мы начинаем думать о прошлом. Мы не замечаем эти схемы, но они определяют, какие события мы считаем важными, какие интерпретации кажутся нам естественными, а какие — странными или неприемлемыми.
Грубо говоря: если ты вырос в России, ты не просто знаешь про «Великую Отечественную войну». Ты автоматически видишь её как центральное событие XX века, как победу, как источник гордости. Эта схема работает на уровне интуиции, а не знания.
Законы памяти: как государство контролирует прошлое
Николай Копосов в книге «Memory Laws, Memory Wars» (2018) показывает, как государства в Восточной Европе и постсоветском пространстве законодательно регулируют память. Это не просто пропаганда — это законы, которые определяют, что можно помнить, а что нельзя.
Примеры: законы о героизации или запрете критики армии, штрафы за «искажение исторической памяти», уголовные дела за «реабилитацию нацизма». В России официальная политика памяти соперничает с независимыми практиками — например, с проектом «Последний адрес».
Центральный вывод: память — это объект политики. Контроль над прошлым — это контроль над настоящим. И этот контроль становится всё более изощрённым.
Семейная память: когда история становится личной
Один из способов противостоять массовым нарративам — работа с семейной памятью. Проекты устной истории (oral history) позволяют персонализировать травму, создать альтернативу официальным версиям прошлого.
Когда молодые люди начинают исследовать историю своей семьи — находят документы, письма, свидетельства репрессий — это меняет отношение к прошлому. Не потому, что они узнают «новые факты». А потому, что история перестаёт быть абстракцией. Она становится личной.
Семейные архивы, запись устных свидетельств, работа с документами — это инструменты трансгенерационной передачи опыта. Это способ сохранить память, которая не вписывается в официальные рамки.
Цифровой ГУЛАГ: этика памяти в эпоху технологий
Проект «Цифровой ГУЛАГ» — VR-реконструкция лагерей системы ГУЛАГ — вызывает этические вопросы. Можно ли превращать историческую травму в интерактивный опыт? Где граница между эмпатией и превращением страданий в аттракцион?
Ответ зависит от контекста. Для россиян, которые живут в стране, где снова строят ГУЛАГ, это может быть неуместно. Для европейцев, которые не понимают масштаб репрессий, — это способ почувствовать, что происходило.
Это тоже про рамки. Один и тот же проект работает по-разному в зависимости от аудитории и национальных схем памяти. Цифровые технологии могут и просвещать, и манипулировать — всё зависит от того, как их используют.
Парадокс памяти: роль забывания
Карл Хендрик в эссе «Парадокс памяти» (2025) напоминает: память — не архив, а фильтр. Слишком много знаний без забывания и обобщения — и нас затапливают детали. Без селекции память теряет смысл.
Проблема в том, что эта селекция происходит не случайно. Она подчиняется социальным, идентичностным и прагматическим причинам. Мы помним то, что важно для нашей группы, и забываем то, что не вписывается в наши рамки.
Понимание этого парадокса помогает увидеть: память избирательна не только по когнитивным, но и по социальным причинам. И эта избирательность — не баг, а фича. Проблема в том, кто контролирует этот фильтр.
Что с этим делать: практические инструменты
Самый сложный вопрос конференции. Несколько идей, которые обсуждали:
1. Не учить «правильной истории», а учить видеть рамки
Проблема не в том, что люди знают «неправильные факты». Проблема в том, что они не видят, что смотрят на историю через определённую оптику.
Образование должно учить не «как было на самом деле», а «как разные группы помнят одно и то же событие — и почему». Сместить акцент с «правильных фактов» на анализ рамок и источников разнообразной памяти.
2. Создавать пространства для диалога
Межнациональные семинары, обмен oral history, совместное обсуждение «разных воспоминаний». Не в России (там это невозможно), а в соседних странах: Казахстан, Грузия, страны Балтии.
Идея: собирать людей из разных стран и обсуждать не «кто прав», а «как мы по-разному помним — и что это значит».
3. Работать с семейной памятью
Создание домашних архивов, запись устных свидетельств, работа с семейными документами. Это инструмент персонализации травмы и противостояния массовым нарративам.
Когда история становится личной, она перестаёт быть абстракцией. Это меняет отношение к прошлому.
4. Поддерживать независимые мемориальные инициативы
Защита пространств альтернативной памяти — например, проект «Последний адрес». Это форма коллективной работы с травмой прошлого вне официального контроля.
Активное участие гражданского общества в сохранении памяти — это способ противостоять государственной монополии на прошлое.
Знание истории не делает нас свободнее. Знание работает внутри рамок, которые мы часто не замечаем.
Настоящая свобода — это способность видеть эти рамки. Понимать, что твой взгляд на прошлое — не единственный. Что другие люди помнят иначе — и у них есть причины.
Это не релятивизм. Это не «у каждого своя правда». Это признание того, что память — это не фотография, а конструкция. И если мы хотим строить будущее вместе, нам нужно учиться видеть, как устроены наши конструкции прошлого.
Если мы понимаем, что ситуация серьёзная и надолго, нам нужен план. Первый пункт — помочь Украине победить. Потому что они борются не только за себя, но и за наши общие ценности.
Это тоже про память. Про то, какое прошлое мы хотим помнить через 20 лет.